Грусть и красота
Пятеро артистов поют про любовь и разлуку. Под фортепиано, в интерьере гостиной, где так сладко уединяться с воспоминаниями о былых сердечных тревогах. Однако «Средь шумного бала...» – не камерный вечер при свечах, а большая постановка на крупной европейской оперной сцене (кинотрансляции в России – в проекте TheatreHD).
Известно, что воцарение «Евгения Онегина» сначала в российских императорских театрах, а потом и в больших оперных домах всего мира случилось вопреки намерениям Чайковского. Он мыслил исполнение «Онегина» исключительно в камерном формате и жанр сочинения определил как «лирические сцены».
Кристоф Лой возвращает в театр интимного Петра Ильича.
В программке жанр спектакля без затей обозначается как «Песни Чайковского, инсценированные Кристофом Лоем», но это именно они, лирические сцены, и есть.
На сцене Франкфуртской оперы построена гостиная: торжественно неброский узор обоев, старинная люстра, пустая рама – она обрамляет видеопроекцию, а примерно в середине спектакля станет порталом в пограничное с современностью пространство. Первыми появляются мужчины. Баритон за пятьдесят (Владислав Сулимский), нервно отпивает воду из графина, в сапогах – это, кажется, единственная в спектакле ироничная отсылка к стилю «а ля рюс». Печальный тенор средних лет (Андреа Каре) и баритон-юнец (Миколай Тромбка), очевидно, весельчак, ещё не успевший настрадаться; и в залу он влетает с распущенным галстуком-бабочкой, будто только что из дамских объятий.
Почти три возраста Казановы – Лой невидимым мостом связывает элегии XIX века с декадентским шиком века серебряного, цветаевского.
(А в биографии самого Лоя этот интимный Чайковский выглядит продолжением равно аскетичной и страстной версии оперы Моцарта «Так поступают все»).
Первый романс – «О, засни, мое сердце, глубоко! Не буди: не пробудишь, что было. Не зови, что умчалось далёко, не люби, что ты прежде любило...» – старший в компании поёт, обращаясь к младшему, словно давая урок жизни – расхристанный юноша посмеивается. И отвечает – «Я с нею никогда не говорил, но я искал повсюду с нею встречи» – с улыбкой; уверенный в своей силе и радуясь, что это увлечение-приключение осталось воображаемым. Следующим песенно-поэтическое слово в этой джентльменской гостиной берёт тенор, с фирменной жестикуляцией оперного премьера сентиментально негодующий: «Забыть так скоро, боже мой, всё счастье жизни прожитой, все наши встречи, разговоры, забыть так скоро, забыть так скоро!».
Не волнуйтесь, я не собираюсь перечислять все «музыкальные номера».
И потому что их много, и потому что «Средь шумного бала...» – не концерт, но цельное и изящное театральное действо, пусть и лишённое сюжета в традиционном понимании; на трёх вступительных романсах останавливаюсь, чтобы дать минимальное представление о структуре спектакля и способах построения диалога между героями. Которые усложнятся с появлением двух героинь, дамы треф и дамы червей – надменной меццо-сопрано (Келси Лауритано) в брючном костюме и романтической сопрано (Олеся Головнёва) в белой пелерине балерины; да, собственно, она и окажется балериной, хрупким танцующим призраком.
Декорация вещественна, конкретна, однако призрачно всё в этом мире тоскующем; пятеро персонажей без имён – как обитатели меланхоличного, но уютного лимба, живут грёзами о минувшем, томятся в бесконечном лабиринте отрад и мучений.
Впрочем, и томление, и тоска у Чайковского/Лоя обворожительные, сладостные – по былому и несбывшемуся;
растут из прожитого, но адресованы – как первый романс – грядущему.
Оригинальное англоязычное название спектакля отличается от российского прокатного – вполне мотивированно. Лой назвал постановку None but the Lonely Heart – по романсу, написанному Чайковским на текст Льва Мея, основанный, в свою очередь, на стихах Гёте.
Для иностранца это «Одинокое сердце» – хит, сам Синатра пел.
По-русски заголовок звучит «Нет, только тот, кто знал...» («...свиданья жажду, поймёт, как я страдал. И как я стражду!»), и это не то, чтобы крылатая фраза; без помощи гугла можно и не опознать.
«Средь шумного бала...» – первая строчка другого романса, тоже использованного Лоем; она для русского слуха идеальна. И продолжение строки настроение спектакля передаёт дивно: «Средь шумного бала случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты...».
Загадка, ускользающая красота, столкновение чувственности с суетностью – всё в этом прерванном «Бале».
