Сказка с особенностями
У «Снегурочки» объёмный подзаголовок: «Спектакль-исследование. Социально-документальная «несказка» по мотивам Александра Островского». В чём социальность, ясно с первой минуты – не бойтесь спойлеров.
«Меня зовут Маша»: актриса Мария Васильева от себя, не от героини-Снегурочки, рассказывает, что спектакль родился из желания узнать о детях с ментальными особенностями и расстройством аутистического спектра. Маша познакомилась со многими и у многих побывала в гостях, но до конца понять, что испытывают родители, не говоря уж о чувствах детей, ей не удалось. Да и невозможно «до конца»:
аутизм – система мышления, новый мир, не существовавший до рождения такого ребенка; и нет двух похожих миров.
Дальше начинается классическая «Снегурочка»: «Красавица, не хочешь ли на волю? С людьми пожить?» – отправляет «к берендеям» ледяную дочку Весна-Красна (Анастасия Крепкина). Помогает одеться – не очарованной людскими песнями девице на грани совершеннолетия, а несмышлёнышу – «подними руки», «где у нас второй рукавчик?». Основной текст – всё же из сказки Островского, пусть и нет на сцене отца-Мороза, и мирской дом Снегурочки – слободка Бобылей – похож на бюджетное образовательное учреждение, стену которого чуть оживляет фото берёзовой рощи (по замыслу режиссёра, это школа-интернат).
Пока звучат слова Островского, и действо бежит по насту старой пьесы, метод Филиппа Гуревича походит на метод оперного режиссёра: поверх неприкосновенных (ладно, почти неприкосновенных) партитуры и либретто сочиняется собственный сюжет. И тут, как всегда, как у всех (даже Дмитрия Чернякова, чью «Сказу о царе Салтане» – не «Снегурочку» – Гуревич считает импульсом к своему спектаклю),
какие-то новации безукоризненно «ложатся на текст» и законны, словно смена времён года, какие-то – ну как ручья игривое журчанье под снежной пеленой; озадачивают.
Опера – так опера, тем более, Гуревич активно использует музыку – от умеренного нойза до фортепианных, а ля яннтирсеновских переливов. Снегурочка – это девочка, страдающая РАС, расстройством аутистического спектра? Не стопроцентное попадание – всё-таки слишком велика её жажда познать страсти, что движут людьми, но почему бы и нет – «толкуют все, что есть любовь на свете, что девушке любви не миновать, а я любви не знаю...»; застенчива, смирна. Непохожа на других: инаковость – ключевое слово. И стремление Весны вытолкнуть Снегурочку в «реальность» – чёткая метафора того желания вызволить – или вырвать – аутистов из замкнутого морозного кокона, что движет «нормальным» обществом. С щемящей сердце точностью придуманы Бобылиха и Бобыль – обходясь минимумом слов Анастасия Исайчик и Данил Суворков играют долгую, горько счастливую жизнь супружеской пары (у Гуревича они – кто-то вроде охранников в казённом доме, куда определена Снегурочка); за наклоном головы – судьба; и только нечаянный укол ледяной короны Снегурочки выводит Бобылей из нежного мимолётного забытья.
А вот и писаный красавец Лель (Мирон Слюсарь) – появляется на экране телевизора чистым Марком Алмондом, поёт Wild Is the Wind – соблазнительнее, чем Нина Симон и Дэвид Боуи; по полному праву требует в награду поцелуя. Забавен и чарующ диалог Снегурочки и Купавы (Александра Казанцева), предлагающей разделить радость грядущего венчания с Мизгирём (Василий Казанцев) – под кавер Je t'aime... moi non plus Генсбура и Биркин. «Постой, не веселей ли будет Снегурочке со мной?» – это витальный силач Мизгирь (для него и пять школьных стульев на одно плечо взвалить – плёвое дело) увидел Снегурочку: в слезах Купава, в растерянности разлучница.
И тут мир рушится – но не мир Снегурочки, а мир «Снегурочки»: вместо Островского начинается «спектакль-исследование».
Весна больше не Весна, а рассказчица подлинных историй; первая – история Даши, мамы восьмилетнего Димы, мальчика с алалией (у меня возник чисто медицинский вопрос – насколько корректно причислять к трудно диагностируемому РАС ребёнка с органическим поражением мозга). Видео с настоящей Дашей проецируется на белоснежную шторку-занавес (свет, придуманный художником Павлом Бабиным – «действующее лицо» спектакля), Анастасия Крепкина – коллективная мама в «Снегурочке» – говорит то от себя, пересказывая диалоги с Дашей, то, несколько утрированно перевоплощаясь, от лица собеседницы.
Рискую быть обвинённым в остуде сердца, но текст кажется «уже слышанным», сложенным из общих мест.
Это не проблема героев, доверивших часть своей жизни театру, но проблема драматургии – так в некоторых биографических фильмах авторы следуют ложной уверенности, что Верди, Николай Вавилов, Ламборгини или Карл Маркс интересны сами по себе – потому что «внесли вклад»; но так не работает; детали, мелочи жизни, чехарда интонаций – одним словом, драматургия – отличают полнокровный байопик от статьи в Википедии.
Дальше – снова резкий слом, возвращение к «Снегурочке» и Снегурочке, мучащейся в конвульсивном танце. И снова блестящая остроумная придумка – Царь Берендеев в версии Ильнура Мусина, чиновник, записывающий видеообращение к избирателям: «Сердит на нас Ярило, есть за что...». Это очень смешно: Ильнур – премьер Няганского театра – легко может сыграть, кажется, всё; божественный лицедей. В показанном на московской «Маске Плюс» «Житии Спиридона Расторгуева» (первом спектакле Гуревича в Нягани) он – заглавный шукшинский (то бишь, необузданный, странный, лихой и хрупкий) герой, в спектакле-концерте «Цехъ поэтовъ» – Мандельштам: Ильнур за считанные минуты лёгкими и страшными штрихами рисует и образ поэта, и весь «век-волкодав». В ретро-бродилке «Знакомьтесь, Нягань!» (о которой расскажу отдельно) – до оторопи достоверный прораб Кирпичёв, строитель града на болотах и таёжных ветрах; в «Калечине-Малечине» (о которой подробно здесь) – школьный гад-задира Сомов.
В «Снегурочке» Мусин – функционер новой формации, гибкий, про Островского слышал – «юбилей», всегда готов «обкашлять» любой вопрос – включая личный, жалобу Купавы.
«Новая опера» на основе «Снегурочки» продолжается – блистательно, но не она занимает режиссёра – и после временного примирения деятельным Царём ветреных парней и грустящих девушек наступает черёд следующей документальной истории – Марины и её 15-летнего сына Славы. Каждую из трёх историй про семьи, столкнувшиеся с РАС, Гуревич формально эффектно уводит вглубь сцены – чередуя занавесы и меняя расстояние между Актрисой Весной и залом. Однако сами истории кажутся похожими.
Музыкальной же кодой второй и третьей документальных драм – барочная музыка, пафос которой – «масло масляное», раздражающая тавтология, искусственное усиление невыдуманного трагизма.
Дальше снова к классике, к лирическим – под Smile Нэта Кинга Коула – «разборкам» с уже материализовавшимся на сцене пригожим Лелем, к утрамбовке двух действий Островского примерно в полчаса, к смазанному сказочному финалу. Сказки, конечно, никто не обещал, но ощутимый у Островского клинч языческой и жертвенной христианской мифологии Гуревичу – как пятое колесо, помеха в безусловно искреннем намерении приблизить тех, кто понимает мир по-другому, и тех, кому нужны немыслимые силы и терпение для заботы об этих других, к обычному, без клинических особенностей, человеку-зрителю. Тут, конечно, неуместны ни печальная кончина Снегурочки, ни страшная погибель Мизгиря, ни хор солнцепоклонников.
До финала пьесы-оригинала есть остановка на третий документальный рассказ – о Лене и её сыновьях, пятнадцатилетнем Артёме и двадцатидвухлетнем Никите.
В день премьеры Никита с мамой были в зале; их аплодисменты напомнили мне о сомнительности любых критических выпадов;
тем не менее, я по-настоящему почувствовал истории ребят с ментальными особенностями только после эпилога – личных рассказов артистов, расставшихся с уже, кажется, опостылевшими режиссёру героями; из их слов стала ясна и близка деятельность «Гармонии» – Няганского реабилитационного центра, упоминавшегося в «несказках» Весны.
У спектакля смелый замах, безупречно благородный посыл и явный разлад между отправным текстом-матрицей (и его захватывающим сценическим решением) и док-исследованием.
Это, упаси Ярило, не приговор;
зазор снимается элементарно – обсуждением со зрителем после спектакля (как когда-то в БДТ, устраивавшем дельные посиделки после «Что делать» Андрея Могучего). Вообще, я не сторонник коллективных пост-рефлексий (и остаться на дискуссию в БДТ меня когда-то уломал тогдашний pr-директор театра Егор Хлыстов, за что ему поклон), но в данном случае такая встреча – послесловие, связующее две ипостаси этой важной и противоречивой «Снегурочки». Сказка – не ложь.
